Любовь, сексуальность и матриархат: о гендере - Эрих Зелигманн Фромм

утверждает: «Вы не выносите самих себя и недостаточно себя любите» (Nietzsche 1910, стр. 75[78]). Индивидуум имеет для Ницше «слишком малое значение» (там же, абз. 785). «Сильный», «настоящий» человек – тот, «кто не хочет иметь слишком много добродетелей. Одна добродетель есть больше добродетель, чем две, ибо она в большей мере есть тот узел, на котором держится напасть. Я люблю того, чья душа расточается, кто не хочет благодарности и не воздает ее: ибо он постоянно дарит и не хочет беречь себя» (там же, абз. 935).

Этим духом пронизана вся работа «Так говорил Заратустра»: «Один идет к ближнему, потому что он ищет себя, а другой – потому что он хотел бы потерять себя». (там же, стр. 76).

Сущность этих взглядов заключается в том, что любовь есть проявление изобилия, ее предпосылка – сила индивидуума, способного отдавать. Любовь – это утверждение: «То, что она любит, она еще хочет – создать!» (там же, стр. 102). Любовь к другому человеку добродетельна лишь тогда, когда рождается из внутренней силы, но презренна, если становится выражением фундаментального неумения быть собой. (Ср. Nietzsche 1910, абз. 820; Nietzsche 1911, абз. 35; Nietzsche 1911а, абз. 2; архив Ницше, стр. 63–64.)

Однако факт заключается в том, что Ницше оставил проблему отношений между любовью к себе и любовью к другим неразрешенной антиномией, даже если, интерпретируя его тексты, мы можем предположить, в каком направлении следовало бы искать решение. (Ср. немаловажную статью Макса Хоркхаймера[79] [1936] о проблеме эгоизма в современной истории.)

Доктрина о том, что себялюбие является наихудшим злом, которого следует избегать, и что любовь к себе исключает любовь к другим, вовсе не ограничивается сферами теологии и философии. Это один из стандартных подходов, которые сегодня используются дома, в школе, в церкви, в кино, в литературе и во всех других инструментах социального внушения. «Не будь эгоистом» – фраза, которую из поколения в поколение произносят, обращаясь к миллионам детей. Точный ее смысл определить сложно. На сознательном уровне для большинства родителей она означает не быть самовлюбленным, неделикатным, безразличным к окружающим. Но на самом деле они вкладывают в эти слова нечто большее. «Не будь эгоистом» означает: не делай того, что хочется, отказывайся от своих желаний в пользу тех, кто наделен властью, то есть родителей, а позже – и общественных институтов. Призыв «не быть эгоистом» в конечном счете обладает той же двусмысленностью, какую мы наблюдали в кальвинизме. Помимо своего очевидного смысла он означает «не любить себя», «не быть собой», подчинить свою жизнь чему-то более важному, чем ты сам, будь то внешняя сила или интернализация этой силы в виде «долга». Призыв «Не будь эгоистом» становится одним из мощнейших идеологических орудий для подавления спонтанности и свободного развития личности. Под давлением этого лозунга от человека требуют любой жертвы и полного повиновения: «неэгоистичными» объявляются лишь те цели, которых индивидуум достигает не ради себя самого, а ради кого-то или чего-то внешнего.

Следует повторить, что эта картина в известном смысле однобока. Помимо доктрины о вреде себялюбия в современном обществе пропагандируется и совершенно противоположная: думайте о пользе для самих себя, поступайте так, как лучше для вас, – таким образом вы принесете наибольшую пользу себе и всем окружающим. На этом утверждении – что эгоизм индивидуума составляет основу достижения всеобщего благосостояния – построен конкурентный капитализм. Может показаться странным, что одна и та же культура проповедует столь противоречивые принципы. Но в том нет никаких сомнений. В результате этого противоречия человек испытывает замешательство. Попытки следовать двум противоположным доктринам серьезно замедляют процесс интеграции личности и часто приводят к формированию невротического характера. (Данный феномен описывали Хорни [1937] и Линд [1939].)

Необходимо заметить, что эти противоречивые установки выполняют важную социальную функцию. Доктрина о том, что каждому следует искать свою личную выгоду, стала очевидно необходимым стимулом для частной инициативы, на которой построена современная экономическая структура. Социальная функция доктрины «неэгоизма» всегда была неоднозначной. Широким массам, уровень жизни которых вынужденно ограничивался пропитанием, она помогала отказаться от желаний, недостижимых при существовавшем общественно-экономическом строе. Было важно, чтобы этот отказ не связывался с внешним давлением, поскольку осознание такого давления могло привести к выводу о собственной ущемленности и к ожесточению по отношению к обществу. Во избежание подобной реакции покорность объявляется добродетелью. Эта сторона социальной функции запрета любви к себе вполне наглядна, а вот другая – влияние этого запрета на привилегированное меньшинство – несколько сложнее. Понятной она становится, только если мы углубимся в смысл слова «себялюбие». Означай оно заботу о своей экономической выгоде, это, вне всяких сомнений, стало бы серьезной помехой для экономической инициативы дельцов. Но на самом деле это слово, особенно на ранних стадиях развития английской и американской культуры, означало, как уже отмечалось ранее, «не делай того, что хочешь», не наслаждайся жизнью, не трать деньги и энергию на удовольствия, а считай работу, успех и процветание своим долгом.

Огромное достижение Макса Вебера состоит в демонстрации того, что этот принцип, названный им innerweltliche Askese (внутренний аскетизм), был важным условием формирования установки, которая предписывала направлять всю энергию на труд и выполнение долга (см. Weber 1930). Поразительные достижения современного общества в экономической сфере были бы невозможны без этой установки, направившей всю человеческую энергию на бережливость и неустанный труд. Анализ структуры характера современного человека, появившегося в шестнадцатом столетии, выходит за рамки этой статьи. Здесь довольно будет сказать, что экономические и социальные перемены пятнадцатого и шестнадцатого веков развеяли чувство безопасности и «принадлежности», характерное для членов средневекового общества. Социально-экономическое положение городского среднего класса, крестьянства и аристократии пошатнулось до самого основания (ср. Pascal 1933; Kraus 1930; Tawney 1926); появились проблема обнищания, угрозы традиционным экономическим позициям, а также новые возможности для экономического успеха. Религиозные и духовные связи, создававшие для личности сбалансированный и безопасный мир, были разорваны. Индивидуум обнаружил себя совершенно одиноким в этой жизни, рай оказался потерян навсегда, а успех и неудачу теперь определяли законы рынка. Базовой формой отношений с окружающими стала безжалостная конкуренция. Результатом всего этого явилось новообретенное чувство свободы, сопровождавшееся, однако, повышенным уровнем беспокойства. Эта тревога, в свою очередь, привела к беспрецедентной готовности покоряться религиозным и светским властям, ставшим еще более суровыми, чем прежде.

Новый индивидуализм, с одной стороны, и тревожность и подчинение властям, с другой, нашли идеологическое выражение в протестантизме и кальвинизме. В то же время эти религиозные доктрины многое сделали для развития и укрепления новых установок. Но еще более важным, чем подчиненность внешним властям, было то, что власти оказались интернализованы, что человек стал рабом хозяина внутри себя, а не снаружи. Этот внутренний